Пробило двадцать один час; язабеспокоился: никто не появлялся, не спрашивал, хочу ли я есть; мне не несли
ни кровати, ни стула, ни хотя бы хлеба с водой. Аппетита у меня не было, но
никто, казалось мне, не мог об этом знать; еще никогда не случалось мне ощущать
такой горечи во рту, как сейчас; однако ж я пребывал в уверенности, что до
захода солнца кто нибудь придет непременно. Только услыхав, что пробило уже
двадцать четыре часа, стал я как одержимый вопить, бить ногами в дверь и
ругаться; вся эта тщетная возня, которую понуждало производить необычайное мое
положение, сопровождалась громкими криками. В яростных этих упражнениях провел
я более часа, но никто не явился на мои бурные вопли, и не было никаких
признаков тому, что кто то их слышал, а потому закрыл я впотьмах решетку,
боясь, как бы крысы не прыгнули ко мне в камеру. Повязав голову носовым
платком, я растянулся на полу. Столь безжалостное забвение казалось мне
невероятным — хотя бы даже решено было меня уморить. Не долее минуты размышлял
я над тем, чем заслужил подобное обращение: ведь мне непонятна была даже
причина ареста. Я был большой вольнодумец, обо всем говорил смело и думал об
одних только наслаждениях, а потому не мог считать себя виноватым; однако ж я
видел, что обращаются со мной как с преступником, и теперь избавлю читателя от
описания всего, что, охваченный яростью, возмущением, отчаянием, произносил я и
думал о подавлявшей меня ужасной деспотии. Однако ни черная злоба, ни снедавшая
меня тоска, ни жесткий пол, на котором я лежал, не помешали мне уснуть:
организм мой нуждался в сне, а когда организм принадлежит человеку молодому и
здоровому, он умеет доставить себе все необходимое без всякого участия
разума. 
Разбудил меня полночный колокол. Ужасно пробуждение, когда заставляет оно
пожалеть о пустяке — о грезах сновидений! Прошло целых три часа, а я, к
удивлению своему, не ощутил никакого неудобства. Не двигаясь, лежа, как лежал,
на левом боку, протянул я правую руку за носовым платком, который, помнилось
мне, положил в том месте. Шаря вокруг себя рукою, я вдруг — о Боже! натыкаюсь
на другую руку, холодную как лед! Ужас пронзил меня с головы до пят, волосы мои
встали дыбом. Во всю жизнь душа моя не знала подобного страха, никогда я и не
думал, что могу его испытать. Верных три или четыре минуты не мог я не только
двинуться, но и думать. Придя немного в себя, я милостиво позволил себе
предположить, что рука, которой я, казалось, коснулся, не более чем плод
воображения; в твердом этом убеждении протягиваю я снова руку в том же
направлении — и нахожу ту же руку, сжимаю ее в ужасе и с пронзительным криком
отпускаю, отдернув свою. Меня бьет дрожь; но, собравшись с мыслями, прихожу я к
выводу, что, покуда спал, рядом со мною положили труп, — я нисколько не
сомневался, что когда ложился на пол, там ничего не было. Воображению моему
рисуется сразу тело какого нибудь невинного бедняги, а быть может, и моего
друга, которого, удавив, положили рядом со мною, дабы, пробудившись, нашел я
перед собою пример участи, к какой надлежало мне готовиться. От подобной мысли
я прихожу в ярость; в третий раз протягиваю я руку и, ухватившись за мертвеца,
хочу встать, дабы притянуть его к себе и удостовериться в ужасном происшествии,
но как только хочу опереться на левый локоть, та самая рука, что я сжимал в
своей, вдруг оживает, отодвигается — и в тот же миг, к великому своему изумлению,
я понимаю, что держал в правой руке всего лишь свою собственную левую, каковая
под действием мягкой, податливой и шелковистой постели, на которой отдыхала
бедная моя особа, отнялась, онемела и утратила подвижность, чувствительность и
теплоту. 
Приключение было забавно, но меня не развеселило. Напротив, оно доставило мне
пищу для самых черных мыслей. Я обнаружил, что там, где я нахожусь, ложное
представляется правдивым, а значит, реальность должна казаться грезой; что
способность к пониманию здесь вполовину утрачивается, а неверная фантазия
приносит разум в жертву либо зыбкой надежде, либо мучительному отчаянию. В этом
отношении я с самого начала стал держаться настороже и впервые за тридцать лет
жизни призвал на помощь философию — семена ее давно покоились в моей душе, но
до сих пор мне не представилось случая их обнаружить и найти им употребление.
Полагаю, большая часть людей так и умирает, ни разу в жизни не подумав. Я
просидел на полу до восьми часов, до предрассветных сумерек; солнце должно было
встать в девять с четвертью. Мне не терпелось дождаться утра: безошибочное, как
мне казалось, предчувствие говорило, что меня отошлют домой; я пылал жаждой
мщения и не скрывал этого от себя. Мне представлялось, будто я во главе
мятежного народа свергаю правительство и истребляю аристократов; всех стирал я
в порошок и, не довольствуясь тем, чтобы предать притеснителей моих в руки
палачей, сам учинял резню. Таков человек: ему и в голову не приходит, что это
язык не разума, но величайшего врага его — гнева.